Как террористы вербуют людей в свои ряды? Что заставляет человека нести смерть и идти на смерть? Рассказы от первого лица — в серии материалов МИА "Россия сегодня" "Невыдуманные истории смертников".

Противостояние запрещенной в России группировке "Исламское государство" для многих стран является главным вызовом на данный момент. Не секрет, что приверженцы ИГ используют разные методы вовлечения. Каким образом противодействовать террористам-вербовщикам? Какие обещания, угрозы или обстоятельства заставляют вчера еще сентиментального гражданина, любящего свой дом и свою семью, получать удовольствие от насилия, ломать свою судьбу о еще недавно чуждую идею?

Над этими вопросами работают психологи как в России, так и на Западе. Из описанных ими судеб, способов воздействия на личность, из рассказанных им ощущений и мыслей родились эти собирательные, но непридуманные истории.

Сквозь асфальт (ч.1)

Я навсегда запомню, что такое любовь. Глядя, как кровь струится из глубокой раны на руке, представляю себе будущий шрам — он-то и поможет не забыть. Говорят, если сделать боль души реальной, физической, станет легче. Неправда. Сейчас я чувствую только жжение — и это даже не отблеск адского пламени, полыхающего у меня внутри.

Сначала я провела по руке ножом — кожа раздвинулась, и наружу нехотя выкатились три алые бисерины. Решив, что нож слишком тупой, я взяла бритву и снова, с нажимом, прочертила лезвием: на этот раз рана переполнилась мгновенно, и кровь струйкой потекла по руке. "Никогда больше! Никаких чувств ни к кому!" — лезвие я завернула в клочок бумаги, на котором было написано короткое стихотворение на урду о цветке жасмина. Его рукой.

За окном брезжит серенький мартовский рассвет, и нужно собираться в институт. Вспоминаю сон, который видела накануне: мои руки — листья, голова — закладывающийся бутон, вокруг горячий, удушающий асфальт, а под ногами — щепотка желтоватой пыли, в которую мне нужно прорасти. Миллиметр за миллиметром я раздвигаю давящую, обжигающую тяжесть и наконец прорываюсь к свету, к яркому солнцу. Где-то между сном и явью хватаюсь за мысль, что в этом, наверное, моя сила: крошить асфальт, как одуванчик, подорожник и водосбор… Проверенный способ борьбы с жизнью, который меня пока не подводил.

И все же я многим обязана судьбе: второй курс престижнейшего московского вуза, любимый предмет — урду, и, самое главное, меня оставили в покое! Книги о Пакистане, диски с фильмами (с них-то все и началось!) и учебники со словарями теперь на легальном положении. Мне не надо больше прятать их под кроватью и вставать в пять утра, чтобы позаниматься часок-другой, пока все спят… Мой мир, в котором самые близкие и дорогие оказались чужими, непонимающими: зачем тратить время и силы на редкий язык и далекую, экзотическую страну?

…На переводческое отделение я поступила с английским, а второй иностранный мне должны были дать уже в институте. В глубине души я не сомневалась, что это будет урду. За годы "прорастания сквозь асфальт" я научилась терпеть, молча надеяться, что когда-нибудь чудо произойдет, и в нужную минуту переключать сознание. Без этого я не окончила бы школу, не переварила бы всю эту геометрию с алгеброй и физику с химией. Выручала только память: я могла воспроизводить услышанное и прочитанное наизусть, часто даже не понимая, в чем смысл всех этих формул, теорем и аксиом.

А потом, за год до поступления, мне наняли репетитора по английскому: ведь на моем языке разговаривают разве что где-то в горах и ущельях, с ним денег не заработаешь. Конечно, здесь было полегче, все-таки не ненавистная математика, но… Как бы это объяснить… Английский — это строгие серые линии, прочерченные наискось: стены домов в снегопад. Вслушиваясь в английские звуки — сдавленные и преувеличенно растянутые гласные, пересыпанные сухими, щелкающими согласными — я представляла, что кто-то играет бесконечные гаммы, не до конца нажимая на клавиши. Мой язык совсем другой — певуче-плавная вязь букв, звуков и слов, многоцветный перелив, песчаная поземка. А еще он гораздо поэтичнее, чем прославленный Хайямом фарси. И вот, наконец, сбылось: я держу в руках два ключа к вратам мудрости — западным и восточным, и могу делать с ними все, что захочу.

…Когда я встретила Амира Хана, моему счастью не было предела. Так просто не бывает: посреди Москвы наткнуться на человека из другого — моего! — мира, с которым можно разговаривать на моем языке и который меня понимал! Мы сидели в кафе и пили зеленый чай с жасмином из ослепительно белых чашек, рассказывая друг другу истории своей жизни. Я — о своих снах-путешествиях по Лахору и Исламабаду, он — о том, как приехал в Союз учиться в конце 80-х, да так здесь и остался: русская жена, дочка.

"Хотя знаешь, я скоро уеду домой. Что за работа — торговать сумками на рынке! Если бы я защитил у вас в Союзе диссертацию, то у себя уже сидел бы в правительстве. Моя принцесса взрослая, она поймет, а жена так меня ненавидит, что скоро продаст на органы. В Пакистане она не была ни разу, моих родителей даже не видела. А вот ее мать живет с нами! Вчера заметила, что в ее геранях пророс виноград — это я косточку посадил — да как вырвет, как швырнет в меня! И вот ты меня не стесняешься, приходишь, а жена сюда — ни ногой!" — долгий печальный рассказ, достойный романа. И все-то в нем было — и самопожертвование, и тоска по родной стране (которую я знала лучше, чем жестокосердная жена Амира), и холодное непонимание с выцветшей романтикой и угасшими мечтами. К чему он все это мне рассказывал, если не рассчитывал на взаимность? Спустя две недели после нашей первой встречи я, краснея и запинаясь, попыталась объясниться Амиру в любви. Он вдруг как-то сразу стал чужим, холодным и злым, наговорил мне кучу гадостей и растворился в снежных предвесенних сумерках. Я больше никогда его не видела, хотя вскоре после этого таинственного исчезновения получила эсэмэску с незнакомого номера с пакистанским кодом: "Я был в твоей жизни всего лишь странником. Береги родителей — что бы ты ни делала, как бы их ни оскорбляла, они всегда будут с тобой и на твоей стороне".

После него у меня осталось немного — тот самый обрывок со стихом, в который я завернула свое окровавленное лезвие, и твердое желание не испытывать чувств ни к кому. Но, видно, силы воли все же не хватало — даже после того, как я устроила себе кровопускание. Кипящая пустота в сердце никак не заполнялась: не спасали ни занятия, ни фильмы, ни сны, и больше никак не получалось убедить себя в том, что мне очень повезло в жизни. Именно тогда окончательно вызрело решение принять ислам — может быть, если каждый час жизни будет подчинен определенным правилам, то в ней появится ценность и смысл? В памяти всплыли слова Амира, что каждый человек — мусульманин от рождения, и значит, мне не придется так уж много менять. Я стала носить платок и длинную одежду, еще более закрытую, чем раньше. Родителям объяснила, что это для учебы, для "полноты этнографического погружения". А по ночам — не могла удержаться! — прочесывала интернет в поисках Амира, заходя даже на пакистанские сайты знакомств.

Однажды во время своих ночных скитаний я встретила в "Скайпе" женщину, которая как будто знала обо мне все и даже больше. Чем дольше мы общались с "Умм Хатиджей" — так она себя называла, — тем больше я понимала, что могу поделиться с ней всем на свете. Она, как и Амир, была из моего мира. "О, так тебе действительно повезло! Этот человек не был настоящим мусульманином, если так с тобой поступил. И, кстати, твои родители правы: с урду ты не найдешь в России хорошей работы. Но есть один проект, в котором ты можешь поучаствовать и заработать деньги. Тогда к тебе будут относиться с уважением. Я вижу, что ты хочешь создать семью — нет-нет, понимаю, не сейчас, нужно подождать — так вот, у нас это реально. У нас каждый выполняет свои обязанности, и женщины, и мужчины, согласно природе каждого. Мы не требуем от людей невозможного. У нас нет ваших искусственных законов — все естественно, как и должно быть по шариату", — сказала она. Я догадывалась, о каком "проекте" идет речь, но почему-то не смогла сразу же ответить "нет". И потом, она была права: здесь я белая ворона, не такая, как все. Кому нужны мои мечты, сбывшиеся или нет?

Умм Хатиджа не вынуждала меня принять решение немедленно, но время от времени возвращалась к разговору, а потом даже стала присылать работу: небольшие тексты — фетвы с комментариями. Мне нужно было переводить их с английского на урду и русский. За деньги на электронный счет. Она хвалила меня и говорила, что очень мной гордится. От этих ее слов жизнь понемногу стала обретать смысл, и это было гораздо важнее тревожных мыслей о том, кому — и кого! — я перевожу.

Постепенно общение с Умм Хатиджей превратилось в наркотик, без которого я уже не могла обходиться. А она придумывала все новые и новые способы меня порадовать: стали приходить не только переводы и деньги по интернету, но и небольшие подарки по почте. Я каждый день ждала нового сюрприза и, счастливая, лихорадочно вскрывала желтые конверты, в которых оказывались интересные — нескучные! — книги об исламе, украшения, духи, косметика, шарфики, а один раз — после особенно удачно сделанного перевода — и изящно оформленный экземпляр Корана. И вот как-то раз из очередного подарочного конверта выпал загранпаспорт, приглашение на переводческую стажировку — правда, почему-то в Турцию, а не в Пакистан — и билет на самолет. Я поняла, что пути к отступлению отрезаны. Наверное, нужно было сопротивляться, сразу же оборвать все контакты, куда-то бежать, кому-то рассказать… Но в тот момент я могла думать только о том, что наконец-то мой мир станет частью огромной Вселенной — Исламского Государства.

…В стамбульском аэропорту меня встретила Умм Хатиджа, и мы сразу же отправились в городок на границе с Сирией. "Не боишься? Не жалеешь?" — спросила она по дороге. Я покачала головой. Переправа из Сирии в Ирак, из одной военной зоны в другую, была тяжелой, но всё выдержать было теперь для меня делом чести. Мои труды не пропали даром: я входила в эту новую реальность, как горячий нож в масло. Умм Хатиджа была рядом — советовала, подсказывала, открывала тайные двери. Когда, наконец, мы приехали на место, мне снова дали переводы, но теперь это уже были длинные лекции-проповеди для сайтов. А еще раз в неделю я готовила для бойцов особую смесь из гашиша и опиума, добавляла ее в чай, разносила и должна была убедиться, что каждый обязательно выпил. Это называлось "наградой".

Так продолжалось месяц. Однажды Умм Хатиджа подошла ко мне и сказала, что скоро выдаст меня замуж: "Ты хорошо работаешь, тобой довольны, поэтому решили сделать тебе подарок. Ты можешь сама выбрать себе мужа. Не всем так везет, так что смотри внимательно. Ищи среди тех, кому ты подносишь чай", — подмигнула и улыбнулась. Я промолчала. Мне вспомнилась сказка "Калиф-аист", где волшебный порошок превращал людей в животных. А ведь я тоже готовлю такой порошок, и делаю так, что никогда, никогда эти люди не вспомнят заветное слово "мутабор" и не смогут стать собой… И те, что прочитают мои переводы и поверят всему, что написано, тоже…

Когда пришло время сделать выбор, я подошла к Умм Хатидже и сказала, что не могу. "Мммм… в исламе нет принуждения, но в Исламском Государстве есть закон. Если ты не хочешь, я не буду тебя заставлять, но в этом случае ты должна будешь выполнить более высокую миссию — умереть во имя Аллаха. Ты готова?" — "Да". — "Тогда слушай. Твое правительство предлагает нам за тебя неплохие деньги, да и родители тебя не забыли. Мы обязались передать им тебя на сирийской границе. Там и тогда ты исполнишь предназначенное". Отчасти я была даже рада: не придется возвращаться туда, где всегда было тесно и холодно. Но унести жизни родителей, которые добивались моего возвращения (прав был Амир: "Они всегда будут с тобой и на твоей стороне") — этого бы я не смогла. В итоге выяснилось, что настоящей целью были совсем не они ("пусть живут с гордостью, что их дочь стала мученицей во имя Аллаха"), а один из КПП. Мне нужно подойти к шлагбауму и взорвать пояс — мощности должно было хватить и на сторожевую башню, и на солдат.

…Когда настал тот самый день и час, пояс показался мне неожиданно тяжелым, почти удушающе-тянущим и почему-то горячим. Но через двадцать шагов все будет кончено — нужно только нажать на кнопку. Сознание ускользало — несмотря на протесты, меня все же одурманили перед тем, как выпустить из машины — но я понимала, что отчаянно пытаюсь нащупать какое-то воспоминание из прежней своей жизни… Это как-то связано с растением, с цветком… Одуванчик, подорожник, водосбор…

Прорасти сквозь асфальт, к солнцу, скорее! Я сделала еще пару шагов к шлагбауму: уже совсем близко, видно застывшее, бледное лицо сирийского солдата — и подняла руки вверх. Он понял и успел махнуть остальным — "Ложись!" Зачем? Ведь взрыва не будет, я не смогу нажать на кнопку, у меня подняты руки… Я замерла на месте. Время тянулось невыносимо, и тогда я медленно опустила глаза. И в ту же секунду заметила, как под одеждой, сквозь блестящую черную ткань, запульсировала ярко-алая точка — датчик радиосигнала. Еще доля секунды — и оглушительный высокий звук сбил меня с ног. Я прорастаю к солнцу. Огненному, жестокому, разрывающему солнцу.

Профессионал (ч.2)

Я устанавливаю камеру. Дело нелегкое, дублей не будет точно, а "послание" нужно выпустить в интернетный эфир как можно скорее: зрите, мол, неверные, гнев Аллаха и трепещите, потому что ох, как скоро, постигнет вас такая вот кара небесная. Оранжевое и черное на раздвоенном серебристо-синем фоне, картинка затоплена солнечными лучами. Через несколько минут этот лаконичный пейзаж окрасится еще и алым: очень важно, чтобы его потоки оставались строго в кадре, не выплескиваясь в объектив. И еще надо умудриться сделать изображение предельно четким, чтобы "неверные" ясно видели, что именно их ожидает. И понимали, что намерения у нас самые серьезные, и если они — здесь и сейчас — не с нами, то точно против нас.

Со звуком еще сложнее: пришлось долго убеждать заказчиков, что действо нужно писать на многоканальный микрофон, потому что так голос нашего "посланца" прозвучит громче, а чавканье и хлюпанье ножа, орудующего в человеческой плоти, впоследствии можно будет прикрыть героическими гимнами нового Государства. Словом, проигрывая в жути, выигрываем в патетике.

Слежу за взглядом главного действующего лица — куда он смотрит? Что он видит? Глаза стеклянные, неживые, да и язык вот-вот начнет заплетаться. Пробовали записывать его "послания" отдельно, в буквальном смысле на трезвую голову, но так и не смогли добиться от него требуемых ярости и накала в голосе. Наш "джихади Джон" являл себя строго под "кайфом", когда еще чуть-чуть — и покатится с плеч долой голова "неверного". Однако в последнее время его голос начинал подплывать уже на самых первых нотах наркотика в крови. Пару раз мне удавалось спасать его, говоря, что это такой спецэффект для маскировки — тем более что со своей основной задачей он справлялся пока вполне удовлетворительно. Но, думаю, скоро они все равно от него избавятся и найдут кого-то посвежее, в кадрах у нас точно недостатка нет.

…Моя профессиональная судьба — по основному профилю антрополога, — началась неподалеку от этих мест. Поняв, что взять Ирак с разбега не удастся, в 2007 году американское командование учредило особую программу для обработки местных под названием "Система территории людей" (Human Terrain System), куда пригласили и меня.

Суть программы сводилась к тому, чтобы специалисты-антропологи стелили соломку военным, вступая в контакт с населением и уговорами обеспечивая отсутствие мин-ловушек, ночных атак и иных ножей в спину.

Пришлось повидать многое: и разрушенные города, и сожженные деревни, и людей — обреченных и умирающих. Но одна картина, вроде бы не слишком выпадающая из этого ряда, до сих пор у меня перед глазами. Мы стояли тогда у маленького безвестного селеньица на окраинах Тикрита — ничем не примечательная местность, кроме того, что на тот момент имела она какое-то там особое стратегическое значение. Действовать нужно было стандартно, а именно: подготовить тех, кто еще не разбежался в ужасе перед наступающей армией Коалиции к тому, что американские солдаты погостят здесь несколько недель или месяцев. Это означало в очередной раз поведать местным легенду о благородстве наших воинов, о том, что они вовсе не так страшны, как их малюет ушедшее в подполье недоосвобожденное официальное телевидение Ирака, и что бояться их просто нет смысла.

Втолковывать все это следовало нараспев, вдохновенно, сочно и с максимально реалистичным произношением, чтобы у тех и мысли не возникло податься в партизаны или позвать на помощь — по каким-нибудь неведомым каналам — остатки элитных саддамовских войск. Они, будто из-под земли, возникали то здесь, то там и много чего творили, охотясь за "вторженцами" и их оружием. Закаленные в битве за Багдад "саддамовцы" были народом остервенелым, безбашенным и буквально все потерявшим, поэтому опасаться их и в самом деле стоило.

В том селеньице никакой реальной угрозы не было — ей просто не от кого было исходить: стандартно заплаканные женщины-призраки в черном, запуганные полуголые дети и старики с каменными лицами и пустыми — от безысходности — глазами, всего несколько десятков человек. Попав в окружение их взглядов, мало что вообще можешь сказать. И поначалу расписывать этим людям все прелести "демократического освобождения" казалось мне делом пустым и неблагодарным.

Но работа есть работа, я — признанный и призванный под знамена Родины профессионал, и в мои прямые обязанности сейчас входит обработка таких вот бедолаг.

Проведя с местными несколько дней и убедившись, что, кроме истового молчания и всеобщей отрешенности ("делайте, что хотите"), нам ничто не угрожает, я оценил обстановку как "неопасную". Войти в селеньице мы должны были на следующее утро. Но не тут-то было: ночью на территорию нашего лагеря пробрался щенок, а за ним — и его хозяин, мальчишка лет пяти.
Кто-то из наших (не уверен даже, что часовой), услышав шорохи и скулеж, не глядя (скорее всего, и не открывая глаз) выстрелил в темноту, думая, что это шакал. Потом — стычка с местными, образцово-показательный расстрел и — та самая картина. Как в старинной южной песне о суде Линча: "Странные черные плоды раскачиваются на деревьях, странные черные плоды… Хищные птицы клюют их, а ветки, на которых они висят, обагрены кровью".

Фантазия — и соответствующий приказ — нашего озверевшего командира состояла в том, чтобы подвесить трупы расстрелянных на засохшем дереве, чтобы оставшимся было "неповадно" с мотыгами бросаться на мирно спящих "освободителей".

Потом программу по-тихому свернули, "гражданских" отправили по домам — каждого с личной мини-трагедией, на суд одиночества и собственной совести.

А потом, спустя несколько пустых, бессмысленных лет, меня нашли некие люди, небезосновательно считающие себя строителями новой жизни и нового же государства на де-факто бесхозных иракских территориях. Разговаривали тихо, вежливо, толково, понимая, что давить на отсутствующие у меня религиозные чувства бесполезно.

Вместо этого они умело разыгрывали другие козыри: очистка моей совести за "наводку" — и гибель — их иракских "братьев по вере", причем за хорошие деньги. Нет, конечно, для меня дело было вовсе не в том, чтобы "реабилитироваться перед Всевышним", выступив в этот раз на "правильной" стороне. Просто вдруг мелькнула надежда, что "странные черные плоды" наконец-то упадут на землю и выкатятся — ко всем чертям — из моих снов. По крайней мере, так счет сравняется…

А раз из моих талантов уже сделали оружие, не все ли равно, против кого их теперь направить? И как-то само собой всплыло в памяти лицо нашего командира, выговаривающего мне за то, что я не "предотвратил" проникновение в лагерь вражеского щенка и его шпиона-хозяина, и что вся эта мясорубка — только и исключительно моя вина.

…В итоге я стал не только кинорежиссером, но и сценаристом: опыт, знание местности, обычаев, иракского диалекта и привычка к военно-походной жизни снова пригодились. Сказано, что достоверность Сур Корана можно проверить, если попытаться — и, естественно, не смочь — написать подобное. Я не пытался. Но стиль все же передаю стопроцентно. Да и воспроизвести цветовую гамму знаменитой нашей тюрьмы "Абу-Грейб" — только наоборот — тоже было моей идеей…

Проблема лишь в том, что после съемок странные черные плоды с обагренных кровью ветвей сухого дерева валяются на земле — наяву. И решить ее, как я теперь понимаю, можно лишь одним способом. Свою историю я записываю, левой рукой поигрывая с маленькой, почти невесомой трофейной "береттой" 21-го калибра. И сил у меня осталось ровно на то, чтобы, поставив последнюю в жизни точку, приставить дуло к виску и нажать на курок.

Мой рай (ч.3)

Мои родители принесли великую жертву ради нас с братом, переехав на север. Они верили, что здесь, в Лондоне, у нас есть будущее. Надо только работать, работать круглыми сутками. Когда становилось совсем тяжело, они говорили друг другу: "Мы увезли своих детей от войны. Они закончат школу и пойдут в колледж". Я всегда помнил об этом. И делал все, чтобы их мечта сбылась.

Я гордо нес знамя нашей семьи и рос, стиснув зубы, под насмешки и издевательства тех, кто считал себя лучше, выше нас. Такое право им, вроде бы, давала светлая кожа, их вера и то, что они здесь родились. Но я знал, что, хотя они гораздо сильнее меня на улице, есть место, где лучший — я: школа.

Когда я получил стипендию для продолжения учебы в колледже, моя семья ожила. Родители светились от счастья, ходили с гордо поднятой головой и вспоминали наших предков, среди которых были и "непростые", ученые люди. Для брата я стал героем. Я думал: все, теперь я свободен, я победил эту страну, она признала меня. Я говорю на ее языке и даже решил сделать его своей специальностью в колледже. Я хотел написать для них книгу на их языке — о нас. Я понимал, что никогда не стану здесь своим, но быть проводником и уничтожить зло, которое в них жило, я мог. Я думал: они прочитают, и все поймут, и не будут больше так уверены, что им позволено делать все, что угодно.

Однажды я рассказал все это тому, кто с некоторого времени тенью ходил за мной и упорно называл меня "братом". Я не помню, откуда он взялся, как будто возник из ниоткуда. Он слушал внимательно, не перебивая. А потом спросил, так ли хорошо я сам знаю то, что отличает нас от них. "Ты хочешь стать воином правды, воином Аллаха, как тебе и велит долг. Но какое у тебя оружие? Сейчас твой меч — это знания. Есть многое, что тебе предстоит узнать. Приходи к нам, посмотри, послушай. У нас многие думают так же, как ты", — и он дал мне приглашение на курс лекций по исламу.

Не знаю, может быть, тогда я выглядел слишком потерянным. Может быть, этот "брат" понимал, что больше всего на свете мне хотелось быть самим собой и найти свое место. А может быть, и создать его. И вот я бросился строить свой собственный рай — так, как мне умело подсказывали. Все приобрело особый смысл — и многозначительные взгляды, которыми мы обменивались в толпе, и наша новая одежда, и то, как мы теперь разговаривали друг с другом.

Реальность, которую нам открывали по священным книгам наши наставники-шейхи, была яркой и беспощадной, как полуденное солнце в пустыне. В моем новом мире не было теней, все стало простым и ясным. Я думал, что так возвращаюсь к своим корням и становлюсь таким, каким должен быть, каким был создан. Вся наша жизнь, говорили нам, должна стать жертвой. Мои родители принесли в жертву свою жизнь, думал я в ответ, но из-за их решения уехать я долго не мог стать собой. И вот теперь это время пришло, и я исполню свой долг. Это ради них, ради всех нас. Они не понимают, что все, что я делаю — ради их спасения.

Конечно, они догадались, куда я хожу и с кем разговариваю. Конечно, они пытались меня остановить. Но я знал, что так и будет, "братья" предупредили. Они сказали: "Терпи. Твои близкие будут сопротивляться, потому что они не знают всего того, что теперь знаешь ты. Ты рожден для великой миссии, и им это тоже откроется, но пока что они ослеплены своим неверием. Однако в какой-то момент они все увидят и будут гордиться тобой еще больше, потому что ты преуспеваешь в истинном знании и истинной вере".

Учебу в колледже я не бросал до последнего: я не мог просто так оставить то, в чем были годы труда — и моего, и родительского. Но пришел день, когда мне дали понять: пора собираться в дорогу. Мне сказали: "Джихад — это борьба с грехом, которая очищает тебя изнутри. Так почему же ты не хочешь вынести эту войну за пределы себя и очистить мир?" Это было для меня высшей наградой. Я поеду на родину своих предков, чтобы строить там новое Государство, очищать огнем нашу священную землю! В тот момент я почувствовал, что фронт этой войны — здесь, что он проходит лезвием через мое сердце. Эта страна, Англия, ведь тоже ведет войну, хотя и кажется такой мирной. И эта война — против нас, против всех, кто станет на ее пути — колонизации и грабежа. И ведь я видел все это в детстве, когда нас с братом прижимали к стенке и лупили до потери сознания — иногда сразу человек десять. Теперь все стало на свои места — нужно было только правильно на все посмотреть.

А дальше… Целая цепочка приключений, от которых захватывало дух и бешено колотилось сердце. И, конечно, просто нереальная удача! Одно цеплялось за другое, хитроумные схемы раскручивались, и каждый шаг был трамплином для следующего — и во всем этом я видел волю Всевышнего. Так я оказался в Ираке — оглушительное достижение! Тогда я поверил, что могу почти все, раз смог добраться сюда. Наверное, это были самые счастливые дни моей жизни.

Спустя какое-то время я нашел то место, где стоял дом моих родителей — его сравняли с землей американские и британские танки. И это тоже было для меня знаком — я здесь, чтобы отомстить, сделать так, чтобы это не повторилось. Мои дни были наполнены тренировками, подготовкой и горячим воздухом, который впивался в легкие, но был таким сладким и родным! Или мне так казалось…

Потом — разноцветный фейерверк звуков, запахов и картинок. Я не могу связать все то, что было дальше — воспоминания рассыпаются, и мне их уже не собрать. Убивал ли я людей?— Да. Скольких я убил?— Я не знаю. Точнее, не помню.

Наверное, во всем виновата "награда" — так они называли то вещество, которое показывает тебе твой рай. Если ты отличился в том, чему тебя учили, тебе дают "награду". Ты получаешь особое зрение и смотришь, как приближается твоя цель. Твой рай оживает у тебя на глазах, ты начинаешь видеть его повсюду.

Я спрашивал, не запрещено ли это. Но они лишь смеялись в ответ, говоря, что древнее государство исмаилитов-ассасинов Аламут внушало ужас неверным. "Ассасины, которым их шейх Хасан ас-Сабах тоже показывал рай, были лучшими. У них есть, чему поучиться. А тебе причитается за то, что ты сделал сегодня", — так мне говорили.

После того, как я стал "воином Аллаха", мне дали миссию "посланника". Они сказали: "Мы отметили тебя и следили за тобой еще на земле неверных, потому что ты — особенный. Ты — лучший. Ты хорошо говоришь на их языке. Они тебя понимают. Ты будешь нашим голосом".

Сначала я думал, что буду переводить и читать то, что дадут мне "братья", чтобы потом, через интернет, наш голос звучал во всем мире. Однако вскоре я узнал, что на самом деле им нужен был еще один "джихади Джон". Я не знаю, сколько таких "посланников" у них есть, но точно могу сказать, что "джихади Джон" — это не один человек.

Трудно ли убивать людей так, как я это делал, перед камерами? Не знаю, с чем это сравнить. Могу сказать только, что человек сразу не умирает. Если отрезать головку таракану, он еще день будет дрыгать лапами. Если отрезать головку бабочке, она будет пытаться взлететь. Если отрубить голову курице, она будет бегать, пока не упадет. А человек будет смотреть. И я могу точно сказать, что лучше никогда в жизни не видеть взгляда существа, которое ты убиваешь — даже если это мышь, которая попалась в мышеловку — потому что это останется с тобой навсегда.

Теперь я получал "награду" и до, и после заснятых посланий. Поэтому я не знаю, делал ли все это я, или та безумная ярость во мне, которую давала "награда": этот человек хотел разрушить мой рай, и совсем не важно, что сейчас он связан и стоит на коленях. Это — мой кровный враг, и он должен получить по заслугам.

"Награда" помогала мне быть повсюду. Я слышал, как корень акации раздвигает камни глубоко в песке, чтобы добраться до подземных источников. Я видел, как сияет на солнце черное знамя, которое "братья" установили за многие мили отсюда, как песчинки, которые приносит ветер, секут шелковые нити. Я чувствовал, как бешено колотится сердце неверного, и как, сделав пару вялых ударов после казни, замирает навсегда. Но однажды я понял, что уже не знаю, где "я", если могу быть везде — и в небе, и на земле, и под землей, в ноже, который лишает жизни моего врага, и в его крови. И вернуться в "себя" я уже не мог, как ни пытался — не получалось.

А потом… "братья" сказали, что среди них, чистых, нет места тому, кто не прошел испытание, поддался "шиитской ереси Хасана ас-Сабаха" и утопил свой разум в гашише и опиуме. Меня должны были казнить, но почему-то дали уйти. Может быть, понимали, что мои дни и так сочтены, и что рано или поздно я попаду в руки американцев или курдов. Или так мне отплатили за труды. Наградили жизнью.

Я помню, что видел родителей — от горя их лица и волосы стали пепельно-серыми. Брат перестал улыбаться. Тогда я понял, что разрушил их жизнь — так же, как когда-то американские и британские танки. Если бы я мог подойти к ним, то, наверное, попытался бы заговорить с ними…

Но вот беда: тогда я не знал, вижу ли я их на самом деле, а теперь не знаю, настоящее ли это воспоминание, или просто сон. Но я все еще вижу свой рай. Это моя страна — свободная, справедливая, где живут по настоящим, вечным законам, которые Всевышний дал людям. Это Государство, в котором правит истинная вера. Это место, где моя семья была бы счастлива, где мои родители разговаривали бы на родном языке, и откуда им никогда не пришлось бы бежать из-за чужой войны. Это земля, на которой мог бы жить я и мои дети. Родина, для которой мы не были бы "лишними".

31.10.2015

Источник: РИА Новости